Монополизм и бюрократизм: русский крест

— Руслан Семенович, последнее время часто слышим фразу: у нас нет программы посткризисного развития и ресурсов для инновационного сценария. Это корпорация экономистов в чем-то недорабатывает или дело в другом?

— В том, что люди болеют, врачи, как правило, не виноваты. А лечить людей можно по-разному. Так и в экономике, которая периодически болеет. Все остальное зависит от “врачей”, и ни один из них не имеет монополии на истину — то есть на единственно правильные способы лечения. В России же случилось так, что наиболее опасные болезни в экономике — бюрократизм и монополия — стали главными факторами в принятии экономико-политических решений, определении стратегии развития страны. Двор и придворные правящего дома — это и определенная часть научного, образовательного и экспертно-аналитического сообщества, — вот уже более 20 лет безальтернативно определяют экономическое будущее страны.

Результат такой политики — налицо: демодернизация в экономической, социальной и культурной сферах. За эти годы утрачено чувство национальной общности, и это, прежде всего, связано с дискредитацией самого понятия “общественный интерес”.

— Что вы конкретно имеете в виду?

— Понимаете, мы страна крайностей. Вместо утопического лозунга “раньше думай о Родине, а потом о себе” пришел принцип “каждый за себя”.

Есть оценка советского наследия, что это сплошная потемкинская деревня, и чем быстрее она уйдет в небытие, тем лучше для страны. Яркий пример — “Сколково” как начало счастливой жизни с чистого листа. Считаю, что это очень непродуктивно, мягко говоря. Мы имеем полтора десятка более или менее приличных, на уровне мировых стандартов, наукоградов, где с программой последовательных действий и соответствующим финансированием можно было бы реанимировать и развивать не только науку, но и современный инновационный потенциал в производстве и услугах. Пока же мы двигаемся по инерции. Все успехи последних 20 лет — это плоды демонтажа архаичной советской экономической системы в конце 80-х — начала 90-х и счастливого стечения обстоятельств на рынке энергоресурсов в нулевые годы. Достаточно сказать, что в обуздании инфляции, несмотря на частные успехи, мы не добились главного: по темпам роста стоимости жизни страна по–прежнему среди мировых лидеров.

— Но если вспомнить 1997—1998 годы, тогда инфляцию все-таки сбили...

— Правильно, но именно эта якобы успешная инфляционная политика и привела к финансовой катастрофе августа 1998 года. А сегодня, когда речь идет о посткризисном развитии, о посткризисной модели, все это напоминает просто мантры.

— Какую модель предложили бы вы?

— Нужно провести очень точную, честную инвентаризацию оставшегося научно-технического потенциала. Мы не можем по всему фронту создать производства, которые мы имели в СССР. Мы должны отобрать и разделить их на три типа. Первое — это то, где еще можно достигнуть уровня конкурентоспособности на мировом рынке. Эти направления надо безальтернативно поддерживать за счет бюджета, в том числе создавая климат максимального благоприятствования для частных инвестиций. Второе — определиться с тем, что уже нельзя поддержать. Тут целесообразно предусмотреть своеобразный “социальный демпфер”, в том числе трудоустроить людей. И третье — это то, что нужно для национальной безопасности страны, такие отрасли машиностроения, которые пусть и отстали серьезно, но необходимы для поддержания собственного военно-промышленного комплекса. Необходимо, наконец, создать механизмы координации — финансовой, денежно-кредитной, внешнеэкономической — то, чего у нас вообще нет, в отличие от стран США и Европы.

Нужна старомодная промышленная политика, что ясно теперь даже ее ортодоксальным противникам. У правительства правильный посыл иностранцам: приходите, собирайте у нас хорошие автомобили, но чтобы 60% деталей были русскими. А вот их как раз нет и некому производить! И никакие рыночные силы саморегулирования здесь не помогут — они заработают только при умной промышленной политике.